Оседлый человек говорит: «Как можно жить без уверенности в завтрашнем дне, как можно ночевать без крова!» Но вот случай навсегда выгнал его из дома, — и он ночует в лесу. Не спится ему: он боится дикого зверя, боится своего же брата, бродяги. Но в конце концов он все-таки вверится случаю, начнет жить бродягой и даже, может быть, спать по ночам. Л. Шестов

Человек как вид является лингвистической катастрофой, то есть бытием, разорванным машинами сознания – речью и языком. Сапиенс тривиальным образом является экологической катастрофой по своей структуре. Понятие катастрофы здесь используется не столько как нагруженное эмоциональными и «взрывными» ассоциациями, а, по возможности, строго — так, как это делается, скажем, в математической теории катастроф, где катастрофа это разрыв непрерывности функции, бифуркация, особенность. Без ясного знания математики катастроф невозможно управление реальными взрывами, невозможно строительство и функционирование зданий, судов, самолетов, автомобилей, поездов, космических аппаратов, а также невозможно прогнозирование и предотвращение техногенных катастроф.

Эта аналогия между сапиенсом как видом и всей сферой techne (ремесла — искусства — техники) отнюдь не случайна. Человек «технологичен» прямо пропорционально своей катастрофичности, разрывности. Техника, искусство, ремесло являются экзистенциальным ответом на изгнанничество, на онтологическую эмиграцию из досознательного рая, реакцией на фундаментальный разрыв, на фундаментальную человеческую бездомность - «аэкологичность» (от oikos, дом, жилище, хозяйство), начиная с построения первой родовой хижины/дома и кончая всеми известными мировой культуре Duomo, «домскимисоборами», всеми «вавилонскими» башнями-небоскребами, понятыми и как социально-космологические образы, и как архитектурные артефакты – все это способы домостроительства как реставрации потерянного бытия-в-природе. Радикальный парадокс проявляет себя в том, что, пытаясь прямо или косвенно «вернуться из эмиграции», реставрировать утраченное в антропогенезе средовое экологическое праединство, потерянный природный oikos, бытие до осознания смерти, райское состояние до разрыва, человек строит новую среду — искусственные, рукотворные oikos’ы, которые, защищая человека от врагов и непогоды, закрепляют и тем самым расширяют разрыв. И это значит, что война, разрушающая любой рукотворный дом, растет изнутри самого человеческого существа, ибо нерукотворный «дом бытия», будь то космос до грехопадения или хайдеггеровский Sprache als Haus des Seins, раскалывает внутренняя рефлексивная трещина, изгнанничество, эмиграция, растущая из простой повседневной человеческой речи.

Фундаментальный диссонанс, разрыв, внутреннее пересечение и взаимодействие «речевого сознания» и фундаментального бессознательного делает человека опасным и для самого себя, и для окружающей среды, что, впрочем, одно и то же. Стереотипная недооценка человечеством своей базовой катастрофичности приводит его к бессознательно повторяющемуся самоубийственному поведению. Только полный, а не частичный диагноз может привести к эффективной «терапии».

Но заранее ясно, что «хирургия» и окончательное решение, полное выздоровление («абсолютное спасение»), то есть преодоление речевого сознания, пока человечество живо, не только невозможно даже в предельных молчальнических или наркотических практиках, но и нежелательно, иначе сапиенс просто потеряет свою человечность, перестанет быть сапиенсом. Об этом косвенно свидетельствует безжалостный хирургический опыт тоталитаризма и вообще весь деструктивный опыт ХХ века.

Итак, функцию дегармонизации, функцию фундаментального разрыва выполняет речь и языковое различение, то есть коммуникативное сознание, которое ставит человека в точки неизбежной первичной индивидуации, следовательно, в парадокс радикального отчуждения, изгнания, эмиграции, бездомности. Лингвистическая индивидуация взрослых людей происходит помимо их желания перманентно в ситуациях элементарного повседневного общения, для детей же — в момент произнесения первых фонем и первых слов-предложений, а также личных местоимений «я» и «ты», конституирующих первичную позицию субъекта. В этом контексте мы предлагаем, вслед за Эмилем Бенвенистом, формально определить субъекта как живое существо, способное самостоятельно произнести, или написать, или показать жестами здесь и сейчас «Я» и тем самым пометить себя как говорящего.

Следовательно, быть субъектом — значит занимать лингвистически самореферентное положение в актуальном или потенциальном акте говорения-коммуникации и тем самым прямо или косвенно осознавать свою смертность. Категория субъекта, после всех попыток от нее избавиться, должна быть вновь понята как категория универсальная. Эта универсальность связана уже не с попытками придать картезианскому и посткартезианскому концепту всеобъемлющий характер, а с базовой структурой повседневного естественного языка и коммуникации.

Таким образом, если мы решимся говорить о «природе» человека, то вынуждены будем констатировать, что природа человека заключается в разрыве, в его радикальной «антиприродности», в парадоксальной неестественности «естественного» языка. Неустранимый парадокс этой ситуации заключаются в том, что человек — это носитель «неестественности», которая гипотетически является следствием естественной эволюции, понятой как разрывный процесс. Но мы снимаем здесь вопрос о происхождении языка и человека. Проблема генезиса языка так же бесконечно трудно разрешима, как и проблема происхождения жизни. Поэтому, следуя логике Н. Бора, мы считаем проблему происхождения языка и человека дополнительной, следовательно, противоположной обсуждаемой нами проблеме человеческой истории и человеческой «априродной природы».

Философия в специальном смысле это деятельность предельного осознания факта вечного изгнанничества,онтологической эмиграции сапиенса. В философии негативность — это и есть фундаментальная позитивность.Все остальные формы позитивности лишаются «встроенной», и тем самым превращенной в идол, абсолютности и сохраняют должную для знания релятивность, при одновременном сохранении необходимого для знания стремления к абсолютному как горизонту, границе рациональности. Надеюсь, понятно, куда я клоню: негативность есть единственное позитивное поле философии. Все другие «позитивности» экстерриториальны для философии в узком смысле («философии бездомности») и характерны для философии в широком смысле («философии домостроительства»). Мой замысел — радикализовать эти отношения двух дополнительных функций и оставить «позитивную», домостроительную функцию для тех, кто свое письменное или устное творчество хочет назвать философией, хотя на самом деле это вполне почтенные формы риторики, социальной утопии, беллетристики, поэтизации, мифологизации.Фундаментальная наука – математическая физика - занимает здесь свое совершенно особое место.

Философия проявляет, актуализирует саму фундаментальную бездомность человеческого существования, заставляет помнить, кто же человек есть на самом деле - вечный эмигрант бытия. Не стоит говорить об истине как о Доме бытия: нет «домашней» истины, истина бездомна. Более того, именно эта непреодолимость бездомности, осознание и принятие своей вечной эмиграции может стать основанием подлинной человеческой солидарности. «Везде чужбина. Отрывая глаза от будничных щедрот, пойми: ни ада нет, ни рая, а только медленный исход.» (Н.Генина)