Трактовка Батаем феномена проституции банальная конечно, проституция никак не может принадлежать женскому как самодостаточному, для которого это всего лишь игра в мужское как пустое, бесполое. Проституция связана с сублимацией либидо, относящегося к бесполому Тела, и мужчина относящееся к себе передаёт женскому, по причине только того, что платит за услуги, где функция рынка и сбивает его с толку. О чём уже и писал в эротика бесполого, бесполое Тела вполне удовлетворяется любым положением сверху. И почему проституция при либерализме рыночном разрешена, а при либерал-фашизме и в традиционных сообществах запрещена, причина в сублимации мужского (либидо), в первом случае она перенаправляется в рыночные сферы при одновременном снятии напряжения социального Тела, а в другом, по неимению свободных рыночных сфер, наоборот, имеется даже потребность в напряжении социального для формовки толпы и поддержки её в потребном для власть предержащих напряжении. Всё для мужского, а не женскому. При либерализме господствует бесполое (чисто инструментальное) Тела, где задано стремление быть сверху (монополия), и где всё должно на него работать, и сублимация либидо в том числе, и оно только мужское. Напряжение толпы важно и для создания в бесполом Тела толпы потребности к размежеванию и сплочению, где работал бы и базисный принцип любой вне правовой псевдо-государственности, разделяй и властвуй.

Низменная проституция
Положение проститутки как падшей женщины на самом деле обусловлено не платой. Плата могла включаться в цикл церемониальных обменов, которые не влекли за собой характерного для торговли опошления. В архаических обществах тело, которое замужняя женщина приносит в дар своему мужу (сексуальное даяние), само по себе может быть предметом возмещения. Низменная же проституция, становясь чуждой запрету, без которого мы бы не были людьми, принижается до уровня животных; обыкновенно она вызывает отвращение, сходное с тем, что в большинстве цивилизаций демонстрируют по отношению к свиньям.
Христианство создало сакральный мир, исключив из него все ужасные и нечистые стороны. В свою очередь, низменная проституция создала дополнительный к нему профанный мир опустившихся людей, в котором скверна становится безразличной и из которого исключена светлая ясность труда.
Утверждению Добра и долга, связанного с необходимостью Добра, противостоит готовность опуститься. Конечно, состояние опустившихся способно полнее и легче вызывать нравственную реакцию. Опуститься - несостоятельный жест, а с трансгрессией это далеко не так. Во всяком случае, начав с нападок на опустившихся, христианство затем смогло представить и всю эротику в целом как проявление Зла. Сначала дьявол был мятежным ангелом, но он утратил яркие краски, которые придавал ему мятеж; его падение стало карой за мятеж, это прежде всего означало, что черты трансгрессии стерлись и возобладала готовность опуститься. В атмосфере страха трансгрессия предвещала преодоление страха и радость, а из падения был лишь один выход - еще более глубокое падение. Что оставалось падшим существам? Они могли лишь валяться в грязи своего падения, как свиньи. Я сказал: "как свиньи". В христианском мире, где нравственные и опустившиеся люди действуют заодно, животные - всего лишь предмет отвращения. Я сказал: "в христианском мире". Действительно, христианство является законченной формой нравственности, единственной, в которой образовалось стройное равновесие возможностей.
Эротика, Зло и социальное падение
Социальная база низменной проституции та же, что и у нравственности и христианства. Классовое неравенство и нищета, вызвавшие первую революцию в Египте, по-видимому, около VI века до нашей эры вызвали в цивилизованных регионах состояние беспокойства, с которым можно связать в числе прочего и появление иудейских пророков. Если рассмотреть эти факты в связи с деградацией блуда, начало которой в рамках греко-римской цивилизации допустимо отнести к той же самой эпохе, то перед нами окажется парадоксальное совпадение. Класс падших вряд ли разделял надежды на возвышение убогих и низвержение сильных: этот самый низший на социальной лестнице класс вообще ни на что не надеялся. Даже нравственность подняла дух убогих лишь для того, чтобы подвергнуть его еще большему гнету. Опустившаяся часть человечества подверглась самому тяжкому проклятию со стороны церкви.
Сакральный аспект эротики имел большее значение для церкви. Для нее это был главный повод к жестоким преследованиям. Она сжигала ведьм и оставляла в покое низменных проституток. Но она постановила, что проституция есть падение, пользуясь ею для того, чтобы подчеркнуть греховность как таковую. Современная ситуация вытекает из этой двойственной позиции церкви, следствием которой стало и общее настроение умов. Отождествлению Добра с сакральным и отвержению сакральной эротики соответствовало рационалистическое отрицание Зла. В результате получился мир, где подвергаемая осуждению трансгрессия больше не имела смысла, где даже профанация сама по себе обладала очень слабой действенностью. Оставался обходной путь - опуститься. Для самих падших оно было тупиком, но эротика как нечто падшее обрела способность возбуждать, которую она утратила в своей дьявольской ипостаси. Никто больше не верил в дьявола, и даже осуждение эротики как таковой больше не действовало. Падение же, по крайней мере, не перестало означать Зло. Теперь уже речь не шла о Зле, которое разоблачает кто-то другой, так что его осуждение сомнительно. Падение проституток изначально согласуется с их нищенским положением. Возможно, эта согласованность и возникла случайно, но в форме непотребного языка она выражает их решительное отвержение: ведь смысл непотребного языка именно в отрицании человеческого достоинства. Если человеческая жизнь есть Добро, то в этом сознательно принятом падении содержится решение наплевать на Добро, наплевать на человеческую жизнь.
Половые органы и акты называются в особенности словами опустившихся людей, взятыми из специального языка падшего мира. У этих органов и актов есть и другие имена, но одни из них принадлежат науке, а другие употребляются более редко и неустойчиво, будучи детскими словами или стыдливыми изобретениями влюбленных. Тем не менее непотребные имена любви оказываются тесным и неразрывным образом связаны для нас с той тайной жизнью, которую мы ведем одновременно с самыми возвышенными чувствами. В конечном счете именно посредством этих неудобопроизносимых имен в нас, не принадлежащих к миру падших, формулируется всеобщее отвращение. Эти имена выражают его с яростной силой. Они сами яростно извергнуты из мира порядочных людей. Между этими двумя мирами немыслим никакой спор.
Падший мир не может сам пользоваться этой силой. Непотребный язык выражает ненависть. Зато любовникам, принадлежащим миру порядочных людей, он дает ощущение, близкое тому, что прежде давала трансгрессия, а позднее профанация. Порядочная женщина, говорящая мужчине, который сжимает ее в объятиях: "Я люблю твой..." - могла бы сказать вслед за Бодлером: "Единственное и высшее сладострастие любви заключено в уверенности, что мы совершаем Зло". Но она уже знает, что эротика - сама по себе не Зло. Она является Злом лишь постольку, поскольку отсылает к мерзости уголовного мира или низменной проституции. Женщина, о которой идет речь, чужда этому миру, она ненавидит его моральную мерзость. Она признает, что называемый ею орган сам по себе не омерзителен. Однако у тех, кто принадлежит гнусной сфере Зла, она заимствует слово, которое наконец открывает ей истину: любимый ею орган проклят и известен ей лишь постольку, поскольку заставляет пережить внушаемое им отвращение, однако в тот момент, когда она преодолеет это отвращение. Она хотела бы быть в числе вольнодумцев, но она не теряет смысла первоначального запрета, без которого нет и эротики, и вместо этого прибегает к ярости тех, кто вообще отрицает всякий запрет, всякий стыд и кто может поддерживать это отрицание только яростью.
Основополагающее противоречие человека
Итак, сквозь все перемены проходит противопоставление между растерзанной и теряющейся в непрерывности плеторой бытия и стремлением каждого отдельного индивида продлиться. Когда исчезает возможность трансгрессии, это противопоставление открывает возможность профанации. Путь падения, при котором эротика выбрасывается на помойку, предпочтительнее нейтральности такой сексуальной деятельности, которая развивается в согласии с разумом, без всякого разрыва. Когда запрет прекращает действовать, когда мы больше не верим в запреты, то трансгрессия невозможна, но сохраняется чувство трансгрессии, пусть даже иллюзорное. Это чувство основано не на ощутимой реальности. Как уловить эту истину, если не обратиться вновь к неизбежному терзанию дискретного существа, обречённого на смерть? ведь только ярость, безумная ярость, разбивающая пределы сводимого к разуму мира, открывает нас непрерывности!
Эти пределы мы очерчиваем по-разному, утверждая запрет, Бога или даже падение. Но, очертив их, мы всякий раз за них выходим. Неизбежны две вещи: нам не избежать смерти и нам не избежать "выхода за пределы". Собственно, умереть и выйти за пределы - это одно и то же.
Но когда мы выходим за пределы или умираем, то пытаемся уклониться от страха, который вызывает у нас смерть, а может вызвать и само созерцание непрерывности по ту сторону этих границ*.

*) Как получилось, что на пути непрерывности, смерти мы выдумали личность Бога, заботящегося о бессмертии индивида, о каждом волоске на голове у человека? Я знаю, что в любви к Богу эта его сторона часто исчезает: за мыслимым, умопостижимым проступает ярость. Я знаю, что ярость, неведомое никогда не означали невозможность познания и разума. Но неведомое не тождественно познанию, а ярость - разуму, дискретность не тождественна разрушающей и убивающей ее непрерывности. Наш мир дискретности призван в ужасе мыслить - ибо, основываясь на дискретности, познание возможно, - вынужден мыслить смерть, то, что находится по ту сторону познаваемого и мыслимого. Таким образом, между Богом, в котором сосуществуют ярость и разум (непрерывность и дискретность), и перспективой разрыва, открывающейся нетронутому индивиду (открытой для познания перспективой неведомого), расстояние невелико. Но здесь сказывается опыт, указывающий на Бога как на средство избежать этого безумия, которого редко достигает любовь к Богу, и обозначающий Бога как "доброго боженьку" - гаранта общественного порядка и дискретной жизни. Вершина любви к Богу на самом деле является смертью Бога. Но здесь мы не можем ничего узнать, кроме пределов знания. Это не значит, что нам не может дать вернейших указаний опыт любви к Богу. Мы не должны удивляться, что теоретические данные не извращают возможного опыта. В любом случае речь идет о поиске непрерывности, которая достигается при "теопатическом состоянии". Пути такого поиска никогда не бывают прямыми.

Разрыву границ мы приписываем, если надо, форму объекта. Мы стараемся принять его за некоторый объект. Сами мы лишь поневоле идем до конца, отчаянно противясь смерти. И все время стремимся обмануть себя, стараемся найти перспективу непрерывности, которая предполагает выход за пределы, но оставаясь в рамках нашей дискретной жизни. Мы хотим достичь потустороннего мира, не переступая через порог, благоразумно оставаясь в посюстороннем мире. Мы не способны ничего помыслить или вообразить иначе как в пределах своей жизни, за которыми нам кажется, что все исчезает. В самом деле, по ту сторону смерти начинается немыслимое, к которому нам обычно не хватает смелости подступиться. Но это немыслимое есть выражение нашего бессилия: мы знаем, что смерть ничего не уничтожает, она оставляет нетронутой целостность бытия, но мы не можем помыслить непрерывность бытия в целом, исходя из нашей собственной смерти, исходя из умирающего в нас. Мы не приемлем границ умирающего в нас существа. Мы хотим любой ценой пересечь эти границы, но одновременно нам хотелось бы и переступить и сохранить их.
В миг решительного шага желание выбрасывает нас из нас самих, нам больше невтерпеж, мы словно увлечены движением, требующим нашего разрушения. Но предмет выходящего за рамки желания, располагающийся перед нами, привязывает нас обратно к жизни, за рамки которой выходит наше желание. Как сладостно желать вырваться за пределы, не идя при этом до конца, не делая решительного шага. Как сладостно подолгу пребывать перед предметом такого желания, оставаться жить в этом желании, вместо того чтобы пойти до конца и умереть, уступив непомерной ярости желания. Нам известно, что обладать этим жгучим предметом невозможно. И тогда одно из двух: или желание спалит нас дотла, или его предмет перестанет нас жечь. Овладеть им мы можем лишь при условии, что вызываемое им желание притихнет. Но лучше уж смерть желания, чем наша собственная смерть! Мы довольствуемся иллюзией. Если обладать ее предметом, то можно не умирать, но будет казаться, что мы дошли до предела в своем желании. Мы не просто отказываемся умирать; мы присваиваем себе предмет желания, которое было на самом деле желанием умереть, - мы присоединяем его к своей длящейся жизни. Мы обогащаем свою жизнь, вместо того чтобы утратить ее.
В таком обладании проявляется объективный аспект того, что привело нас к выходу за свои пределы**. Тот объект, который проституция указывает нам как желанный (проституция есть не что иное как предложение желать), но отнимает как падший (в том случае, когда низменная проституция превращает его в нечто непотребное), представляется как красивый объект обладания. Его смыслом является красота. Она образует его ценность. Действительно, красота есть то, что предназначает предмет желанию. В особенности если желание стремится получить от предмета не столько непосредственный ответ (возможность выйти за пределы), сколько долгое и спокойное обладание.

**) К отрицанию себя как объекта.

http://www.fedy-diary.ru/html/122010/04122010-01d.html Жорж Батай. ПРОКЛЯТАЯ ЧАСТЬ