философия современная и особенно российская никак не может дойти до признания, что не существует субъект психического, а только правовой, отсюда и цензура на свободу слова. Откуда непризнание? Есть две причины, первая - не признаётся суверен относящийся к праву и преодолению его, вторая - поддержка наук имеющих социально значимые и идеологически выдержанные для чиновника моменты. Философия же пока служанка науки, определил по диалогам в инете, что не напишешь, непременно скажут - откуда взял. Бесполое Тела разумеется превалирует в человеческом как основание его, именно его и выдают за субъект, откуда складывается и толпа как бесполое Тела, влияющая на расстановку сил в политическом и научном. Мысль Бернштейна "упражне­ние - это повторение без повторения" опровергается бесполым Тела, в сфере которого и работает идеология, гражданам давно ясно что основные вещи повторяются время от времени. Объект психического безусловно существует, тогда как философия никогда не занималась онтологией Тела человеческого, хотя именно философия должна интересоваться этим, а не психиатрия с физиологией только. Психология не может заниматься Телом человеческого, по причине инструментального только характера её.

В психологии, например, кажется обычным рассматривать любой психический процесс, будь то восприятие, память, мышление, как имею­щий предметно-смысловое содержание. Но уже сложнее обстоит дело с протяженностью этих процессов во времени и их пространственностью. Первая сложность связана с тем шокирующим свойством психического, что оно трансформирует время, сжимая его или растягивая и даже за­ставляя «течь вспять». Поэтому ученые предпочитают временную про­тяженность психического оставить искусству, которое, впрочем, неплохо справляется с нею и умеет не только «остановить мгновение», но и по­казать в нем настоящее, прошлое и будущее. Но основная трудность относится к возможной пространственности психических процессов и их продуктов. Ведь в случае искусства ясно, что стоит нам мыслен­но лишить, например, изобразительные его жанры пространства, как мы тем самым уничтожим его. Но почему же мы с легкостью необыкно­венной проделываем подобную варварскую процедуру с психической реальностью? Нам напомнят, что о пространственности психического в соответствии с декартовым противопоставлением души и тела го­ворить вовсе не принято. Итак, мы получаем следующую картину. Психическое обладает предметно-смысловой реальностью, которая, су­ществуя во времени (да и то передаваемом в компетенцию искусства), не существует в пространстве. Отсюда обычно и возникает банальная идея поместить эту странную реальность, то есть психическое, в про­странстве мозга, как прежде помещали его в пространство сердца, пе­чени и т. п. Ведь обыденному сознанию легче приписать нейрональным механизмам мозга свойства предметности, искать в них информационно-содержательные отношения и объявить предметом психологии мозг, чем признать реальность субъективного, психического и тем более при­знать за ним пространственно-временные характеристики.
Нужно сказать, что подобный ход мысли можно обнаружить не только у физиологов, но и у психологов. Следствием его является то, что в психологии термин «объективное описание» употребляется в каче­стве синонима термина «физиологическое описание», а «психологиче­ское» - в качестве синонима «субъективное».
Проблема психологического исследования осложняется и тем еще, что в нем чрезвычайно запутано отношение различных уровней языка, на котором мы вообще говорим о психическом. Мы имеем в виду нали­чную в психологии, как и в каждой науке, систему абстракций, опреде­лений, терминов, допущений и теоретических посылок, имеющую различ­ный вид в зависимости от уровня, на котором ведется исследование, и изменяющуюся с каждым новым шагом анализа. Отношение посылок и допущений, связанных с такими переходами, может составлять серьёз­ную проблему, часто не осознаваемую исследователем, хотя он всегда имеет дело с этими системами, а не непосредственно с самой действи­тельностью. Это приходится подчеркнуть, потому что различие предпо­сылок, допущений, изменение смысла одних и тех же терминов на раз­личных уровнях анализа постоянно дают о себе знать - независимо от того, сформулировали мы их ясным и эксплицитным образом или нет. Так вообще происходит во всякой науке, особенно же в исследованиях жизненной, человеческой реальности.
Дело прежде всего в том, что о человеке, о его мире (социальном, культурно-историческом, психологическом), о том, что, как и почему он в нем делает и что вообще происходит с ним, мы в принципе знаем только из того, что произошло на основании суждений и осознаваемых состояний самого агента действия. Это и ставит с особой остротой воп­рос о языке описания. Ясно, что в определенном смысле можно рас­сматривать события и явления мира как материально (через веществен­ный результат действия) или идеально (через речь) сообщаемое вы­полнение или воплощение человеком определенных содержаний и смыс­лов. Этим сообщенным человек выделяет себя в качестве субъекта, ко­торый сам входит в состав процессов мира. Природа же нам ничего не сообщает, не говорит с нами ни на каком языке. Физик резонно скажет нам, что она ничего такого просто не содержит, что природные явления никоим образом не выделяют себя индивидуально. Ведь нельзя же предположить, что, например, состояние атома экранируется (осозна­нием) в нем и этим сообщается нам, представляется в качестве явления. А вот в случае живых, наделенных сознанием существ мы именно это предполагаем, даже если в итоге нам удается выделить исследованием нечто отличное от того, как это нечто пережито, осознано, то есть от языка внутреннего («захотел, чтобы», «почувствовал, что», «увидел, что» и тому подобное, выраженное субъектом или нами «вчитываемое» в не­го). И как бы далеко мы ни прошли назад во времени, мы не найдем эти существа вне культуры, сознания и языка.
Иными словами, у исследуемой реальности есть еще и язык в са­мом широком смысле этого слова, и она никоим образом не дана познанию вне его. Эту реальность нельзя в чистом виде на­блюдать отдельно от ее же языка, кроме разве что хорошо известных случаев патологической полной реактивности поведения, крайнего рас­пада деятельности и сознания. Любое, самое вынужденное действие или состояние в целостном (а не разъятом на отдельные мертвые функции) поведении человека дано нам в том виде, как оно есть после деятель­ностью проработанной, рефлектированной части событий. Мы знаем о том, что происходило, через эту часть и после нее - независимо от того, были ли эти психические проработки и сознание всего лишь отблеском какого-либо автоматизма, причинной физической цепи и т. п. или нет.
А нас не могут не интересовать характер источников и происхожде­ние наших знаний. Они интересуют нас в том числе и потому, что вни­мание к возможному источнику исходного знания, к его границам об­наруживает за, казалось бы, чисто эпистемологическими условиями зна­ния действие и проявление существенного онтологического обстоятель­ства, радикально исключающего какой бы то ни было эпифеноменализм. Оно состоит в том, что изучаемые события и явления необратимы, что в силу своего экспериментального закрепления в теле живых су­ществ и эволюции (или самообучения) последних посредством этого закрепления мир не может вернуться в прежнее состояние, что невос­становимы и жизненно-информационно потеряны части гипотетической «доязыковой» ситуации. Эти части никаким чудом не появятся и в язы­ке, описывающем события извне, помимо языка самого «эпифеномена». Или же, претендуя на знание их, внешнее описание не будет иметь от­ношения к происходящему, будет изучать нечто иное, несовместимое с определением изучаемого явления. Это просто вытекает из положения чувствующих или наблюдающих существ в системе природы, частью ко­торой они сами являются.
Мы пока не обсуждаем, что в итоге мы знаем. Пока важно то, как мы знаем, откуда получаем нашу эмпирию. А получаем мы ее необратимым образом. Это часть опытного явления, данного нам в на­блюдении или эксперименте (тщательный анализ способов эксперимен­тальных фиксаций обнаружил бы то же самое и в физике). Вообще не может быть опыта, из которого такой механизм образования эмпи­рических данных можно было бы устранить. А в науке мы ведь строим знание именно о предметах опыта, и никакого другого в ней не может быть. Для психолога даже в первом приближении ясно, что уже в са­мом нашем объекте мы имеем необратимость, отличающую изучаемые процессы как от большинства физических процессов, так и от произ­вольных умственных, наблюдательных и т. п. конструкций их субъектив­ного носителя, агента. Без учета этого, проведенного вплоть до самых последних деталей исследования нельзя построить экспериментальную, а не спекулятивную или эмпирически наблюдательную, психологиче­скую науку. Ибо именно необратимость хода вещей, включающих в себя действия субъективности, и делает эту субъективность реально­стью. Познать ее как таковую-единственная возможность для пси­хологии как науки объективно развернуть субъективное и задать его в действиях вещей мира. Иначе нам не пройти сквозь призраки, созда­ваемые неуловимой внутренней инстанцией, которая отделяет, экраниру­ет нас от фактически имеющего место, от естественного хода явлений и его механизмов, вынуждая или спиритуалистически мистифицировать или же механистически редуцировать эту инстанцию. Природа, ставя перед нами препятствие необратимости, этим же актом открывает нам поле объективности. Только это нужно понимать, «уметь этим пользо­ваться». И уж, во всяком случае, нужно отличать эту реальность в ее независимости и самодействии от языка, в каком она выражена. Мы имеем в виду различение, пролегающее внутри субъективности, а не между ею и чем-то другим, лежащим полностью вне ее.
Например, в итоге многолетней истории и физиологических и пси­хологических исследований стало очевидно, что движение, моторная схема не могут быть усвоены - они должны быть построены субъектом. Н. А. Бернштейн в свое время говорил о том, что упражне­ние - это повторение без повторения. 
К мысли о том, что субъективность есть реальность, независимая от познания ее, от того, где, когда и кем она познается, приводят и опыт истории культуры, наблюдение крупных эпох истории человеческо­го сознания. Например, уже экскурсы психоанализа Фрейда в древние мифологические системы культуры показывали, что тысячелетиями существовавшая картина предметов и существ воображаемой сверхчув­ственной реальности, ритуально инсценируемых на человеческом мате­риале и поведении, может быть переведена анализом в термины метапсихологии. Точнее, она может быть переведена в термины знания ме­ханизмов воспроизводства и регуляции сознательной жизни, опосредуе­мого в данном случае принудительным для человека действием особых, чувственно-сверхчувственных, как назвал бы их Маркс, предметов. А отсюда и возможность рассматривать последние, наоборот, как объ­ективированную проекцию первых, как вынесенные в реальность пере­воплощения их практического функционирования. Это, так сказать, психология без «я», сознание реальной жизни, обходящейся без психо­логически-субъектного объединения в единстве «я», в персонифициро­ванном агенте действий и состояний. Но за этим языком предме­тов стоит инвариантное относительно любого языка действие представ­лений, субъективности (в том числе так называемой «бессознатель­ной») - того же рода, что и за языком инстанции «я», который есть лишь частный (и поздний) исторический продукт, лишь одна из психо­логии, а не Психология как таковая, с большой буквы. Более того, это как бы самой историей проделанная абстракция, выделение процессов в чистом виде, позволяющее нам узнавать и анализировать функциони­рование субъективности по предметам внешнего субъекту мира, если, конечно, не считать их просто фантазиями и заблуждениями отно­сительно известного нам строения этого мира
http://vphil.ru/index.php… Проблема объективного метода в психологии. Зинченко В.П., Мамардашвили М.К.