Человеку обидно, слушать и слушаться Гегеля обидно. И в философии за человека сначала вступился Шопенгауэр, который достал вновь Кантов собственный мир, мир сам по себе и объяснил, почему там не пляшет никакой разум. Потому что там пляшет власть воли, которая causa sui, но в своем осуществлении не нуждается ни в причинах, ни в логике, всегда становящаяся здесь и сейчас, в этом смысле всегда начинающая каждый раз заново. Порядок, который наш разум ткет из представлений – просто занавеска, покрывало на поверхности становления, которое для нас по сути – зияющий хаос. Потому не надо выпендриваться человеку (и человеку Гегелю, в частности), не надо спрашивать себя и мир: зачем этот мир и он в нем, – но жить, раз случилось, жить, если удастся, среди созданной людьми Красоты, и с добрым участием и состраданием относиться к тем, кому это не удалось. Жизнь – это случайный дар или столь же случайная мука, страдание. Придется принять. Так что человек вовсе не разумная машина и есть не потому, что нужен, но просто есть пока он есть.

И Кьеркегору за человека обидно, и он для спасения человека обычного, который вот просто такой один из всех, уговаривает познать Бога. Когда человек есть с Богом, тогда он никогда не просто средство, вещь для, но вечная Лейбницева монада, и совершить это можно каждому через познание бога. И что с того, что, согласно Канту, бога знать нельзя – можно лишь (и лучше бы) в него верить, но знать нельзя. Это для всех нельзя, а мне конкретно можно, ибо это мое решение и мой путь в познании Бога, и он приведет к моему спасению и, значит, спасению человечества.

Фейербаху тоже обидно, и он, дабы из-под Гегеля выкарабкаться, отступает сквозь юного Шеллинга в направлении Руссо. Отступает, чтобы там обнаружить человека, обладающего всем богатством чувственности, и в этом смысле человека как олицетворение природы, ее смысла и цели. Эдакое отступление в философии, которое всегда там необходимо, чтобы хотеть куда вперед. Назад к Руссо, но Руссо, облагороженному Кантом. Чувственность нового человека окультуренная, в этом смысле совершенная, должная по отношению к фактической, существующей. Окультуренная и совершенная на основании любви к другому: именно любовь «Я» к «Ты» создает и держит открытым горизонт «Я» для всестороннего развития своей чувственности, показывает путь превосхождения себя, и вечный источник стремления к превосхождению также в этой самой любви «Я» к «Ты». Природа, безусловно, подчиняется человеку, но это господство заботливое – никак не господство разума над машиной, но скорее как опека взрослого, разумного и умелого сына над запутавшейся в существовании в привычной стихийности матерью. Почему вся наша история есть история рабства, которое мы сами создаем и воспроизводим друг для друга во взаимной ненависти, если нашей естественной целью является свобода и любовь, про то Фейербах не распространялся, относил это к прошлому, которое теперь будет преодолено, благодаря увяданию бога, развитию человеческого разума и имманентному человеку стремлению к свободе и счастью.

Никто из них не принял Гегелево гражданское общество, увенчанное разумным государством, как цель человечества, как неизбежную правильность устройства жизни, лучше которой для человека быть не может. Если бы человек был просто вместилищем разума, воплощением мышления, Гегелем, то наверное, но он не есть только мышление, более того, он не столько мышление, сколько чувство, желание, страсть, стремление к счастью, горе, страдание, любовь, ненависть и т.п. И для этого чувствующего человека Гегелево неизбежное совершенство никак не лучший, но скорее худший из миров, потому для веселия и счастья он плохо оборудован, тогда как для несчастья и страдания очень даже недурно, да еще и без выхода. И вот для этого чувствующего человека у каждого из них свое решение: либо принять жизнь как неизбежно переполненную болью и несправедливостью, где есть одна лишь отдушина – Красота, сотворенная искусством, либо проторить из этого мира свою личную тропинку к Богу, либо поверить в скорое преобразование его в мир счастья и гармонии через торжество разума и любви Меня к Тебе.

Только это все из обиды на Гегеля, на его невыносимую основательность, а из обиды шубы не сошьешь. Не сошьешь и философии такой, чтобы с Гегелем пободаться – так, дерзкие наскоки, увлекающие юнцов и чувствительных дам. Кстати, увлечение Фейербахом позволило юному Марксу отстранить и остраннить всю немецкую классику, а увлечение Шопенгауэром помогло то же самое совершить юному Ницше. Оба они, опираясь на Фейербаха и Шопенгауэра, не просто сказали Гегелю: «Не верю!», – но сумели построить свою философию «не так», как у Гегеля, и так, что в ней история осталась самоценностью. То есть их обоих, вслед за Сократом, Платоном и Гегелем, занимал единственно мир технэ, мир человеческой истории, которому природа есть пространство, где он есть. Нет, совсем не пустое, мертвое, механическое, но бурлящее возникающей и исчезающей жизнью пространство, в котором рождается и исчезает и человеческая жизнь. В этом пространстве человек живет, прежде всего, как жаждущий, желающий, стремящийся, волящий, как человек телесный, чувственный, который в практике своей, своей деятельности создает историю как не природный, а человеческий путь превращения желанного в действительное.

Марксово размышление опиралось на Гегеля с его неизбежным шествием свободы по земле из состояния господин-раб. Первый вопрос: откуда берется господин-раб, когда сначала ничего подобного не было? Из закрепощающего людей разделения необходимого труда. Значит, не будет возможностей для воспроизводства отношений господин-раб в любой форме, когда такое разделение труда исчезнет, а оно исчезнет, когда общественное производство будет опираться на свободную деятельность людей, а не на необходимый труд: «Коммунизм есть свободный труд свободно собравшихся людей!» Слово «труд» так и просится быть замененным словом «самодеятельность» в смысле самостоятельная деятельность моя для других и тем самым для себя. И это не моральный долг и не служение только, но путь самопревосхождения посредством этой деятельности. В этой постгегелевской социальности, в отличие от гегелевской, доминирует горизонталь, потому она повсеместно беременна возможностями для деятельности человека, а ее вертикаль – это рост самого человека, преуспевшего или непреуспевшего в самопревосхождении.

Для Маркса, выросшего из Гегеля, путь к коммунизму – необходимый путь самой истории человечества. «Крот истории роет медленно», но направление движения «крота» определяет его внутренняя природа, и обнаружение этой природы доступно разуму. Скажем, разуму диалектическому, «хитрому», которому открывается истина исторического процесса: куда, в конце концов, влекутся люди в своей стихийной и сознательной деятельности. Коммунизм не только цель человечества – должное как наилучший способ устройства совместной жизни, но цель и смысл самой истории, новое пространство для «шествия свободы по земле».

Шопенгауэр переоценивает место разума и истины в мире – они вовсе не суть мира, где по существу господствует, властвует воля. Им надо бы скромнее, то же и Гегелю. Нет, это место не совсем «у параши»: они чрезвычайно важны для человека, который слишком дерзок, слишком широк в своих желаниях – надо бы сузить. Слишком наивен, и дело разума – указать ему границы, за которые бессмысленно, невозможно перейти и потому не нужно. Слишком это по-человечески – мнить себя центром вселенной, целью и смыслом живой природы, жизни вообще. Тогда как человек вместе с его историей только одна из дорожек, одно из ответвлений этой самой волящей жизни, и потому само его существование не в его власти: его критический разум говорит ему, что он есть, и этот разум может помочь человеку организовать его есть наилучшим образом в соответствии с его представлениями, но судьба его существования определяется властью воли, знать которой он не может, просто потому что она волится из здесь и сейчас и так, как здесь и сейчас ей волится. У Шопенгауэра технэ возвращается в досократовское положение внутри фюсис, только фюсис теперь не заботливая мать, а чуждая и пугающая стихия.

Человеческая история только лишь дом внутри этой стихии волящей жизни, дом, обустраиваемый в соответствии с его представлениями, но слишком наивно, по-детски, слишком по-человечески распространять правила этого дома вовне. Самонадеянно схему дома превращать в схему мира, как это делает Платон и вслед за ним почти вся метафизика, которую в совершенный тупик заводит Гегель. Выход куда? Выход вслед за Шопенгауэром человеку в скромность и смирение: широк человек – надо бы сузить. Для его же пользы сузить.

Ницше квалифицирует совершенное Шопенгауэром как переоценку сущности бытия: он вынул платоновско-гегелевскую власть истины, полагавшуюся сутью, и вставил на это место власть воли. Как он посмел? На каком основании? Да, на том же, на каком когда-то это сделал Платон, который тоже совершил переоценку. По какому праву человек совершает переоценку? Ницше думает вслед за Шопенгауэром и додумывает, что власть воли человеку вовсе не чужда, она в нем самом как в чувствующем, жаждущем существе, как в живой телесности. Он не может ее не знать, потому что он сам эта воля, и он знает власть этой воли как собственную волю к власти. Для такого знания человек не нуждается в метафизике, как и в самом разуме, это знание определяет в том числе и сам разум, оно полагает человека по отношению ко всему другому и формирует, упорядочивает горизонт его возможной деятельности.

Новая переоценка делает для Ницше историю понятной, вновь наделяет ее единством, смыслом и целью, как у Платона, Канта, Гегеля или Маркса. Только это иное единство, смысл и цель, потому иная стала точка отсчета – воля к власти как самодовлеющая сущность, как то, в горизонте чего все случившееся и еще неслучившееся только и может рассматриваться и оцениваться. И Ницше продумывает новую метафизику – метафизику воли к власти, в свете которой становится понятным существо современной эпохи как эпохи торжествующего нигилизма, демонстрирующего очевидную исчерпанность казавшихся вечными, нетленными ценностей, тех самых духовных скреп человечества. Добро, Истина, Справедливость, Свобода и т.п. – их больше нет как вечных маяков человечества, освещающих и освящающих ему путь, без них никакого пути у человечества нет, без них, по сути, бессмысленно и само человечество. Но они только казались вечными и умерли, как умер и сам Бог, которому они обязаны вечностью и могуществом. Одним словом: ужас, ужас!..

Ницше согласен: ужас! Только это прекрасный, восхитительный ужас, потому что с их гибелью становится виден человек. Человек – не человечество. Тот самый, кто слышит в себе зов воли к власти и готов ответить на него своей жизнью, готов поставить ее на кон, готов сделать себя мостом к новому типу человека – сверхчеловеку. Тому самому, кто больше не молится вечным ценностям, не склоняется перед ними, не служит им и под ними всему человечеству, но пользуется ими как ступенями возвышения власти, как условиями, способствующими ее самопревосхождению, как трамплином ко все новому и новому сверхвластвованию. В Ницшевой метафизике воля к власти как глубочайшая сущность бытия, как высшая ценность, лежащая в основе всех остальных, не слышит и не может слышать вопроса: зачем она? Для какой цели? Потому что конечной целью может быть только она сама, ее распространение вширь и ввысь.

Но на вопрос, почему сущее есть воля к власти, у Ницше ответ есть: потому что все существующее есть становление, и это становление совсем не обязано учитывать существование человека, принимать во внимание его потребности, желания. Не обязано и не учитывает. Человек живет в постоянно меняющемся нечеловеческом мире, и чтобы чувствовать себя уверенно, он должен столь же постоянно стремиться расширить сферу своего контроля над этим миром. Для этого ему нужны ценности: истина как способ внесения постоянного в этот меняющийся, становящийся мир; красота, которая делает зримым горизонт изменения, показывает, куда можно и должно распространяться воле к власти и в каком облике ей осуществляться; добро, полагающее в центре всего существующего как должное, как цель – человека, сумевшего стать Сверхчеловеком. Да-да, все они с маленькой буквы, и только сам Сверхчеловек с большой, потому что все эти ценности он создает сам как свои орудия, как инструменты расплескивающейся из него воли к власти и обретающей все новые поражающие своей красотой и величием формы.

Да-да, для этого и было всегда человечество, но вовсе не для того, чтобы маленький человек мог обеспечивать своим трудом собственный комфорт внутри указанных всем общим законом границ. В этом Канто-Гегелевом мире хорошо только книжным червям, мнящим себя учеными и философами и потому учителями человечества, и канцелярским крысам, следящим, чтобы размерчик маленького человека был общим для всех и нигде не нарушался. Тем более не для того, чтобы восторжествовало Марксово социалистическое «китайское счастье», то есть идеальное общежитие, где человек «совсем «отупел» из-за того, что его благосостояние надежно обеспечено».

Ницшева метафизика призвана прочистить человеку взор, тому самому, кто еще не утратил стремления ввысь, кто не смирился с миром человека-блохи как единственно возможным. Он должен, если сможет, выйти из нигилизма играющим ребенком, играющим ценностями ребенком, потому что единственно кому нужны эти новые ценности и кому они служат, – это он сам, жаждущий стать Сверхчеловеком. Человечества больше нет, «человечество – это руины», среди которых ведет свой завораживающий танец Сверхчеловек. Человечества больше нет, а Земля – это дом Сверхчеловека, где все-все подчинено его власти. Только вовсе забыть про прошлого человека никак нельзя, ибо сам он – это война и праздник, это игра, а не труд. Но дом его требует непрерывной заботы и труда, для чего из руин человечества необходимо «выработать скромную и непритязательную породу людей, породу китайского типа», которая необходима для превращения его воли к власти в действительность, которая опосредует, овеществляет его желания. На этой Земле, которая его дом и значит вся стала технэ, для контроля над ней ему необходима техника, а потому техники, многочисленные техники из этой «скромной и непритязательной породы людей». Но тут снова возвращается Гегель с его началом истории из состояния господин-раб, истории, которая движется все новыми и новыми попытками раба к освобождению пока не приводит к упразднению господина, то есть ко всеобщему гражданскому состоянию как состоянию всеобщего равенства в свободе.

Ницше вынужден согласиться, что так непременно будет, только оценка этого так иная и иные причины: «…слабые постоянно вновь становятся господами над сильными, – это происходит оттого, что их великое множество, что они также умнее». Так называемое «равенство в свободе» – это просто форма господства слабых над сильными, способ надеть ярмо на великого человека, ярмо служения человечеству, а именно, маленьким и слабым, которых всегда большинство и которые поэтому всегда и есть человечество. Для него это новое вырождение человека, и это вырождение и измельчание возможно вплоть «идеала тупоумных и пустоголовых социалистов» до состояния «совершенного стадного животного», «карликового животного с равными правами и притязаниями», и там снова нет места Сверхчеловеку, но там снова Сверхчеловек становится задачей для того, в ком еще сохранилась жажда величия, кто беременен Сверхчеловеком. Заратустра признает необходимым возвращение господства маленьких людей, «решается сказать «да» тому, что долгое время утомляло его, печалило и делало больным и что он хотел отвергнуть, поскольку этим «да» он преодолевает болезнь и становится выздоравливающим, его звери снова начинают говорить». Да, неизбежность такого мира можно принять и вынести, поскольку над ним брезжит заря нового царства Сверхчеловека.

Вместо окончательного господства мира в определенном облике, взлелеянном Гегелем ли, Марксом или Ницше, – бесконечный хоровод этих миров, сменяющих друг друга на авансцене истории. Их вечный хоровод и есть, собственно, история, и никакой другой истории нет и не может быть – так сказал Заратустра. Разновидности этих миров могут множиться, но история человечества всегда лишь мост к Сверхчеловеку для того, кто пленен истинным обликом человека – обликом танцующего бога, и также всегда нисхождение в пещеру, где ютится человечество, состоящее из карликовых животных с равными притязаниями, для тех, кому рост человека-блохи – единственно правильный размерчик. В истории все всегда лишь попытка, потому еще раз!

Так в метафизике воли к власти, в которой нельзя поставить вопроса к этой воле к власти: зачем она, для какой цели? – бессмыслица становится единственным смыслом истории. Но поскольку люди – отнюдь не метафизики, но, напротив, человек есть прежде всего тело, причем тело жаждущее, то ему всегда есть осмысленное дело распространения и возвышения власти человека того типа, каким именно он сам является. Земля когда окажется тесноватой, то выход во вселенную, в ее просторы скроет бессмыслицу надолго, по сути, навсегда. Навсегда между мифом и фэнтези.