Не совсем, правда, перечитывая, поскольку впервые целиком, а не кусками. Правда также, что все-таки перечитывая, потому теперь всегда и все «перечитывая», теперь всякий текст уже не сам по себе, а на фоне бывших и потому всегда встраиваясь в эту, ставшую уже вроде природной слюды, конфигурацию бывших, встраиваясь и перестраивая ее, когда текст того стоит. А Хайдеггер всегда стоит, еще как стоит. Текст его слишком «немецкий» в своей тщательности разглядывания и вслушивания, в особенности, того, что уже представляется стертым до очевидности. Казалось бы, уже все сказано-сказано, уже в десятый раз не надо, только вдруг эта слюдяная глыба бывших текстов, давно и навсегда устроившаяся, начинает светиться и потрескивать, будто слоям ее вот так неудобно больше быть, и они готовы двинуться относительно друг друга и уже двинулись.

Вот, скажем, Платон. В полностью разрушенной беспрерывной игрой софистов человеческой вселенной Сократ ищет точку опоры, откуда мир приобретает вновь стройность и упорядоченность. Этой точкой опоры становится любой мудрый человек, только по-настоящему мудрый, тот, кто положил изрядный кусок жизни на поиск истины, ибо если он честно и страстно ее искал, то она ему непременно откроется. Вот эти люди, Сократы, и есть новые центры гармонизации человеческой вселенной. От них когда смотреть, то понятно, как правильно, и это есть центры, где справедливость видна и где благо имеет свою надежную опору.

Почему именно только около мудрецов видно, «как правильно», про это и сказал Платон. Его, как и софистов с Сократом, интересует человеческий мир, тот, в обустройстве которого человек принимает непосредственное участие. Обустроенность этого мира непосредственно задана миром идей, которые воплощены в созданных людьми вещах, именно соответствие им упорядочивает обустроенный мир. Создатель вещи – творец, техник, демиург – видит идею, эйдос и по нему, как образцу, зная из чего (материя) и зная как (технэ, искусство, мастерство, технология, приемы) творит мир человеческих вещей. Однако он знает только свои вещи, видит свои идеи сквозь свою деятельность, но не идеи сами по себе, не их общую упорядоченность, гармонию, которая непременно существует, ибо не было бы нашего стремления к гармонии и самой гармонии в жизни нашей. Вот это усмотрение порядка идей самих по себе и есть дело философов, и возможно оно только для них, поскольку они идут долгим и трудным путем обучения отворачиваться от видимости, от чувственности к умению держать взор разума на самих идеях. Это путь для некоторых, по которому может пойти каждый, но пройдут совсем немногие.

Знание "техника", демиурга закреплено в его чувственности, идеи просвечивают через (в) его чувственную(ой) деятельность(ти) и потому могут быть искажены, и кроме того они обособлены, не рядоположены с другими в гармонии, что доступно только способному их усматривать непосредственно, вне деятельности по их превращению в чувственные вещи, в действительность. Лишь мудрецы способны сопоставлять устроенный людьми мир с миром идей и таким образом выносить окончательное суждение о правильности первого ввиду соответствия второму. Это только они знают как правильно, не в смысле «как изготовлять», но что изготовлять и как это изготовленное должно быть совместно устроено, чтобы была гармония и сама жизнь с этим устроенным была благом. Они важнеющие, потому что задают сетку, рамки для деятельности и контролируют сделанное, потому что они знают правильный порядок идей и, следовательно, вещей.

Природа сама по себе в данном размышлении по существу вынесена за скобки, притом, что она тоже соотнесена с миром идей, но уже не деятельностью человека, а божественным установлением. Здесь нечеловеческое дело, здесь человек может только знать этот природный порядок и предвидеть его круговращение, но он в нем не властен, он сам часть космического порядка, и ему остается уверить себя, что боги на стороне порядка, а не хаоса. Why not, когда идеи есть истинные образы для любой деятельности. Пространство деятельности человека – рукотворный, чувственный мир, который есть его продукт и предмет заботы. От нас зависит, будет ли наш мир гармоничным, основанным на справедливости и благе, или хаосом, где правит заблуждение, ложь и несчастье. Потому деятельность человека должна быть подчинена благу, и предназначение мудрецов есть обеспечение блага. Все оценивается с точки зрения этой миссии. Истине, науке как эпистемэ – да, потому что благо опирается на истину и потому что она доступна только мудрым. С искусством все совсем неоднозначно. Когда оно есть технэ, ремесло, создание полезных и прекрасных вещей, то оно необходимо, но лучше ему под руководством мудрости. А вот искусство как мимесис подозрительно, потому что оно есть только попытка подражания идеям. Его нужность человеку не столь несомненна. Оно есть то, без чего можно, и оно очень подозрительно, поскольку способно вносить еще больше заблуждений и искажений в чувственный мир, который и так есть мир кажимостей.

Кант показал, что платоновский мудрец теоретически невозможен, что подлинный мир недоступен нашему разуму, но он есть, и он организован, поскольку из него есть представители в нашем Я: в самой организации нашей чувственности и рассудка, в разуме, вожделеющем истины, в нравственном законе, в понимании прекрасного и стремлении к нему. Всему этому нет оснований в причинно-следственном природном мире, потому мы хоть и природные существа, но и не от мира сего.

Шопенгауэр… Да ладно, Шопенгауэр, сильно умный что ли? – Не, ни разу. Умолкаю.