Про суверенного человека невозможно говорить в случае маркиза, бесполое Тела не знает суверенности. Злодеяния не знают онтологического измерения, и к Телу никакого отношения не имеют, свобода не ведает предела, и отпущенная на свободу внешнюю, до закона, что и Путин показал своей деятельностью, когда ничто не помешало реализовать ему объект сопротивления, и важна только насыщенность конкретным*, а бесполое Тела как никакое пропитано им. Кем были до встречи с объектом сопротивления Пётр I, Столыпин, Ленин, Сталин, Хрущёв, Ельцин, Путин, пустым местом, откуда и происходит величие любого политика как человека толпы работающего на толпу, маркиз Де Сад уже в обратном месте находит объект сопротивления, и понятно почему, человек толпы может быть либо в толпе (народ), либо напротив её, и иного не дано. Батай идеалист, никаких других нет, всё выдумано и нагорожено, есть только Тело и объект сопротивления. "Сад описал ту вершину, которой может достичь суверенность" - бесполое Тела необходимо в нехватке верха, только поэтому и политику всегда что-то мешает, хотя кроме него никого нет, а в нём реинкарнация маркиза.

*) имеется ввиду не информация за что половое Тела отвечает как за внутреннее, а артефакты, внешнее.

- Странным образом, согласно введенному Садом принципу отрицания других людей, на самой вершине беспредельное отрицание других превращается в отрицание самого себя. Изначально отрицание других было утверждением себя, но быстро выясняется, что его безграничность, доведенная до предела возможного, по ту сторону личного удовольствия, позволяет искать абсолютно несгибаемую суверенность. Забота о власти искривляет реальную (историческую) суверенность. Реальная суверенность - не то, чем она притязает быть, она всегда лишь усилие с целью избавить человеческую жизнь от порабощения необходимостью. Историческому суверену удавалось, в отличие от других, быть неподвластным требованиям необходимости. Он не подчинялся им в максимальной степени, с помощью силы, предоставляемой ему верными подданными. Взаимная лояльность суверена и подданных зиждилась на повиновении подданных и на принципе их сопричастности к суверенности властителя. Но суверенный человек Сада не имеет реальной суверенности, это вымышленный персонаж, чья власть не ограничена никакими обязательствами. Суверенный человек не обязан никакой лояльностью по отношению к тем, кто дает ему свою власть. Свободный перед другими, он тем не менее жертва собственной суверенности. Он не властен принять рабство, коим является стремление к ничтожному сладострастию, он не властен уронить се6я\ Замечательно, что Сад, начав с полного отказа от лояльности, тем не менее приходит к строгим правилам. Он желает лишь достичь сильнейшего наслаждения, но такое наслаждение значит одно: отказ подчиняться меньшему удовольствию, отказ ронять себя! Ради других людей, читателей, Сад описал ту вершину, которой может достичь суверенность; здесь идет процесс трансгрессии, который не остановится, пока не достигнет вершины трансгрессии. Сад не стал уклоняться от этого процесса, он проследил его во всех результатах, которые не покрываются исходным принципом отрицания других и утверждения себя. Отрицание других в пределе становится отрицанием самого себя. При этом яростном процессе личное удовольствие перестает приниматься в расчет, существенно одно лишь преступление, и не важно, жертва ты его или нет; главное, чтобы преступление достигло вершины преступности. Это сверхличностное требование, во всяком случае, оно ставит над личностью запущенное им самим движение, которое отделяется от него и превосходит его. Помимо личного эгоизма, Сад неизбежно должен был включить в игру некий безличный эгоизм. Не следует переносить в мир реальных возможностей то, что он сумел представить себе лишь благодаря вымыслу. Но мы видим, как необходимо ему оказалось, вопреки собственным принципам, связать преступление, трансгрессию с преодолением личностного бытия. Что может быть более волнующим, чем переход от эгоизма к желанию самому сгореть в том пламени, которое зажег эгоизм! Осуществить такой переход Сад заставил одного из своих самых совершенных персонажей.
Амелия живет в Швеции, однажды она встречает Боршана... Надеясь устроить чудовищную казнь, Боршан выдает королю всех участников заговора (который он сам и состроил), и это предательство приводит молодую женщину в восторг. "Мне нравится твоя свирепость, - говорит она ему. - Поклянись, что однажды и я стану твоей жертвой; с пятнадцати лет мой ум воспламеняла одна лишь мысль о том, чтобы пасть жертвой жестоких либертинских страстей. Конечно, я не хочу умирать прямо завтра, я не настолько экстравагантна; но умереть я хочу только таким способом: чтобы моя смерть стала поводом для преступления - вот мысль, которая кружит мне голову". Странная голова, вполне достойная следующего ответа: "Мне безумно нравится твоя голова, и я думаю, что вместе мы можем совершить замечательные вещи... Она, право, совсем разложившаяся, прогнившая!" Таким образом, для "целостного человека, в котором воплотилось все человеческое, не бывает боли. Если он приносит боль другим, какое сладострастие! Если другие делают больно ему, какое наслаждение! Ему доставляет удовольствие и добродетель, потому что она слаба и он давит ее, и порок, потому что он получает удовлетворение от творимых им бесчинств, пусть даже они творятся за его счет. Если он живет, то в его жизни нет ни одного события, которое он не мог бы переживать как счастье. Если он умирает, то получает еще большее счастье от смерти и, сознавая, что разрушается сам, достойно увенчивает этим свою жизнь, оправданием которой была лишь потребность разрушать. Таким образом, отрицатель оказывается всеотрицающим началом мира, он отрицает все, и это отрицание не минует и его самого. Конечно, пока сила отрицания продолжается, она дает ему преимущество, но совершаемое ею отрицательное действие единственно и предохраняет его от грандиозной интенсивности отрицания".
От безличного отрицания, безличного преступления! Чей смысл отсылает - по то сторону смерти - к непрерывности бытия!
Суверенный человек Сада не предлагает нашему ничтожеству никакой реальности, которая могла бы его превзойти. Но в своей извращенности он хотя бы открылся непрерывности преступления! Такая непрерывность ничего не превосходит, она не трансцендентна гибнущему. А в лице своей Амелии Сад соединяет бесконечную непрерывность и бесконечную разрушительность.
Удовольствие - это парадокс
Жюль Жанен писал о произведениях Сада: "Перед нами сплошь кровавые трупы, дети, вырываемые из рук матерей, молодые женщины, которых убивают в конце оргии, кубки с кровью и вином, неслыханные пытки. Здесь разжигают котлы, возводят дыбу, дробят черепа, заживо сдирают с людей кожу, кричат, бранятся, богохульствуют, вырывают сердце из груди - и так всюду, на каждой странице, в каждой строке. О, что за неутомимый злодей! В своей первой книге он показывает, как бедную, затравленную, потерянную, поруганную, избитую девушку эти чудовища таскают по подвалам, по кладбищам, бьют, ломают, терзают до смерти, позорят, давят... Когда автор исчерпал все преступления, когда ему самому уже невмоготу от всех этих кровосмешений и чудовищных злодеяний, когда он стоит, тяжело дыша, над трупами зарезанных и изнасилованных им людей, когда не осталось ни одной церкви, которую бы он не осквернил, ни одного ребенка, которого бы он не принес в жертву своему бешенству, ни одного нравственного принципа, который он не загрязнил бы своими мыслями и словами, - он наконец останавливается, смотрит на себя, улыбается сам себе - ему не страшно самого себя. Наоборот..."
Хотя этот пассаж далеко не исчерпывает своего предмета, в нем все же в подобающих терминах описана фигура, с которой Сад намеренно себя отождествлял; здесь все, вплоть до ужаса и наивности чувств, соответствует задуманной им провокации. Мы вольны думать что угодно по поводу такого мировосприятия, но нам известно, что такое люди, каков их удел и предел. Мы знаем наперед: обычно они могут судить о Саде и его произведениях только так. Не стоит относить отвращение Жюля Жанена - или тех, кто судит подобно ему - на счет глупости. Непонимание Жанена в порядке вещей: оно характерно для людей вообще, оно соответствует их бессилию и чувству опасности. Фигура Сада, разумеется, никак не может вызвать согласия у тех, кем движут нужда и страх. Симпатия и тревога - а также и трусость, - управляющие обычным поведением людей, диаметрально противоположны тем страстям, от которых зависит суверенность персонажей-сладострастников. Но суверенность обретает свой смысл из нашего ничтожества, и мы ошибочно судили бы о ней, если бы не видели в реакциях встревоженного - любящего и трусливого - человека точно выраженную непреклонную необходимость; само сладострастие требует, чтобы тревога была обоснованной. В самом деле, что же это было бы за удовольствие, если бы связанная с ним тревога не обнажала его парадоксальности, если бы оно не было невыносимо даже для тех, кто его испытывает?
Следовало сразу твердо заявить об этой истине - о том, что суждения, наперекор которым шел Сад, имеют под собой почву. Он выступал не столько против глупцов и лицемеров, сколько против порядочных, нормальных людей, в каком-то смысле против всех нас. Он хотел не столько убедить, сколько бросить вызов. И мы не поймем его, если не увидим, что он довел свой вызов до пределов возможного, до той точки, где истина опрокидывается в свою противоположность. Его вызов не имел бы смысла, ценности и последствий, если бы он не был такой безграничной ложью и если бы критикуемые им позиции не были непоколебимы. Тот "суверенный человек", которого воображал себе Сад, не только выходит за рамки возможного; мысль о нем никогда более чем на миг не нарушала сон праведника.
http://www.fedy-diary.ru/html/052012/15052012-05a.html Жорж Батай. Проклятая часть