страсть указывает на отсутствие материнства, а не на его присутствие, но у Кристевой всё наоборот. Материнство верно что мало изучено и рассматривается вне связи с любовью женщины и её спецификой. Материнство не любовь вовсе, а действенная функция, любить можно равное себе, а дитя выше матери, а если материнство - страсть, где объект сопротивления, значит женщина никого не любила, а только начала. Кристева помещает мать в треугольник, если сексуальность примешивает, тогда дитя - объект сопротивления. Любить можно один раз, как и испытывать в жизни страсть, а если имеются повторы, то это уже не любовь. Материнство вторично любви, и поэтому оно никак не может реализоваться без мужа-отца и любви к нему, и отсюда проблема материнской страсти, обозначающей что никакой любви к мужу нет и муж только появился, где он третий, не случайно женщина оказывается и перед выбором, если страсть и возникла на пустом месте. Женщина не любившая мужа естественно переключается на ребёнка как на новый объект сопротивления, а муж должен её заменить в качестве матери и стать действенной функцией, а иначе он не отец для ребёнка. Получается Вертикаль, сверху дитя, а ниже мать и отец, отец функционален только, а не в любви находится. Именно таким образом появляется современный отец, и многие конечно бегут такой незавидной участи отца. Миф материнства раздувается и чиновниками, потому что либерал-фашизм функционален, где отец не нужен. Материнская страсть от мазохизма, приобретённого в однополый период развития при женском воспитании, когда не любящая [или не любившая] достаточно плотно занимается воспитанием ребёнка, где и возможна страсть в отношениях с ребёнком в силу объекта сопротивления и его свободной реализации на ребёнке, и поэтому лучшее воспитание даётся в полной семье, где мать реализуется в любви к мужу, а ребёнок свидетель и наблюдатель, а не участник придуманной любви, которая реализуется с равным себе только. 

Что вы называете «материнской страстью»?
Ю. К.: Это очень сильное, неистовое влечение, которое не поддается контролю и граничит со страданием и безумием. Психоаналитики много говорят о функции отца, но материнство – не функция, а именно страсть. Она преобразует эмоции, которые можно объяснить биологически (привязанность и одновременно агрессивность к плоду, а затем к младенцу и ребенку), в осмысленную любовь, под которой я понимаю идеализацию ребенка, преданность ему, проект длительной общей жизни с ним.
У такой любви есть обратная сторона – скрытая ненависть. Это драматическое соединение биологии и смысла начинается еще в тот момент, когда женщина ждет ребенка. Беременность одновременно усугубляет и ставит под сомнение ее нарциссическую любовь к себе. Она чувствует, что теряет себя, свою идентичность, поскольку в результате вторжения любовника, отца ребенка, она двоится: в ее чреве теперь скрывается неизвестный третий.
Так что первый этап материнской страсти направлен внутрь себя. Затем возникает страсть матери к новому самостоятельному существу, которым будет ребенок, если перестанет быть удвоением матери, если мать позволит ему стать автономным. Мать и ребенок находятся в состоянии борьбы и путем взаимного изгнания пытаются обрести независимость.
Материнство можно считать прообразом освоения отношений с другим человеком. Мы имеем дело с проективной идентификацией: мать проецирует свою «плохую» часть на ребенка и вынуждает его вести себя в соответствии с этим приписанным ему свойством. Это позволяет ей владеть им и его контролировать. В то же время влечение матери к ребенку не реализуется: все-таки очень мало матерей доходят до сексуальных домогательств к собственным детям. Запрет на сексуальную реализацию влечения позволяет материнским аффектам преобразоваться в нежность, заботу и благожелательность.
В чем ценность такого опыта?
Ю. К.: Рискуя шокировать многих, скажу, что без этого опыта, без этой двуликой материнской страсти (в которой есть и нарциссическая замкнутость на себе, и отношения с другим) женщина вряд ли может по-настоящему установить связь с мужчиной и вообще с другими людьми. Не испытав ее, она не может раскрыться в любви, неспособна, не побоюсь этого слова, быть «оптимальной любовницей». Она не может любить другого так, чтобы другой не оказывался просто растворен в этой всепроникающей эмоции, которая есть привязанность, соперничество или полное равнодушие. Чтобы преодолеть равнодушие, привязанность, соперничество, присутствующие в наших отношениях с сексуальными партнерами, опыт претворения страсти в нежность исключительно важен.
Значит, материнская любовь идеальна?
Ю. К.: Нет, ни в коем случае. Эти неоднозначные отношения не имеют ничего общего с идиллией: они всегда нестабильны, всегда рискуют сорваться в экзальтированность, в депрессию или агрессию, могут обернуться драмой, но они же дают нам шанс. Именно из-за того, что страсть так интенсивна и так травматична для того, кто ее испытывает, она может позволить матери проработать возможную связь уже не только с ребенком, но и с другим объектом чувств.
Так возникает шанс трансформировать, «переплавить» ту разрушительную сторону страсти, которая присутствует во всех человеческих связях и до которой мы дотрагиваемся, как до открытой раны, в опыте материнства: «я его люблю, и я его ненавижу, но мы будем жить вместе». Женская сексуальность укрывается, прячется в материнстве, чтобы там прожить свои перверсии и безумства.
Но многим из нас кажется, что дети всегда нуждаются в нас, что мы должны быть всегда рядом. Вы с этим не согласны?
Ю. К.: Это так, но только на первый взгляд. На самом деле через постепенное освобождение от страстей, через свою способность к сублимации мать позволяет ребенку усвоить не образ матери, а образ отсутствия матери. Более того, мать должна сотрудничать с ребенком, чтобы достичь этого отсутствия. При условии, что она остается достаточно доступной для ребенка, чтобы тот смог присвоить себе материнское мышление, опереться на него, создавая собственные представления.
Хорошая мать умеет самоустраниться, чтобы освободить ребенку пространство для удовольствия мыслить. В представлениях о материнской жертвенности, которые часто имеют религиозные (христианские) истоки, матери отводится пассивная роль, а я предлагаю матери активно поощрять ребенка к тому, чтобы сместить ее с трона.
Как вы видите роль матери в современном обществе, в нашей культуре?
Ю. К.: Материнство – едва ли не единственный институт, который все еще свят. В то же время, когда речь идет о женщинах и матерях, наша светская, гуманистическая мысль направляет все свое внимание на социальное (сексуальную свободу и равенство) и биологическое. И в то же время мы – первая цивилизация, в которой отсутствует дискуссия о смысле материнства. Это мой новый лозунг, который я не устаю повторять: «Нам не хватает разговора о материнском призвании».
Общественное мнение не видит материнской сексуальности, воспринимает материнство как полезную функцию. Именно поэтому, я думаю, феминистское движение в свое время восставало против материнства: это был протест против представления о материнстве как о норме. Сейчас, напротив, мы видим обилие молодых женщин, рвущихся к материнству (причем это касается и гомосексуальных пар), словно оно – верное средство от депрессии. Но и эта тенденция стремится изъять из материнства сексуальную сторону.
http://www.psychologies.ru/…/yuliya-kristeva-materi-vladey…/ Юлия Кристева: «В материнской страсти есть скрытая ненависть»