Юрий Кузин. Конец феноменологического эпохе?

Информация
Год написания: 
2020
Систематизация и связи
История философии
 
Никто из феноменологов не мог предвидеть как поведёт себя строгая наука, что редукция не только не избавит ум от аберраций «естественной установки (in der natürlichen Einstellung)», но (напротив!) обернётся удвоением сознания, которое, будучи посажено на хлеб и воду, не только не избавится от холестерина, но и прибавит в весе. Приведём отрывок из Гуссерля, в котором интуиция о бессознательном столь же сумбурна, как и её предмет.
 
«…сюда же относится вся сфера ассоциаций и привычек. Это – отношения, установленные между более ранним и более поздним сознанием внутри одного Я-сознания. Мотивация возникает и протекает в сознании «сейчас», а именно, в единстве потока сознания, который характеризуется как актуальное сознание-время (оригинальное, первичное сознание). Здесь речь идет не о мотивации смены одной установки другой установкой (одного активного тезиса другим активным тезисом), а о переживаниях любого вида, и это либо «седименты (осадок)» из более ранних актов разума (Venunftakten), рациональной активности, либо случившихся по «аналогии» таковых в качестве апперцептивных единств, в действительности не оформленных актами разума, или же о переживаниях, которые совершенно иррациональны: чувствительность (Sinnlichkeit), само себя вводящее (Aufdrängende), предданное, приводимое в действие в сфере пассивности. И любое отдельное в этом [переживание] мотивировано в темных подпочвах (подосновах), имеет «душевные основания (причины)», о которых можно вопрошать: как я пришел к этому, что меня к этому привело? То, что такое вопрошание возможно, характеризует любую мотивацию вообще. «Мотивы» часто глубоко сокрыты, но могут быть вызваны к обнаружению с помощью «психоанализа». Мысль «вспоминает» о другой мысли, возвращает прошедшее переживание в воспоминание и т.д. В некоторых случаях оно может быть воспринято. В большинстве же мотивация хоть и пребывает в сознании, но не становится ясной, она остается незамеченной или незаметной («бессознательной»)" (пер. с нем.: Husserl, Ideen..., zweites Buch, 1952, s.222-223.)
 
Налицо недистиллированная суспензия: следы логики (тезисы/антитезисы), психологии (установка, поток актов), психофизиологии (перцепция/апперцепция) и т.п., за которыми просматривается попытка учёного, задавшегося целью создать апофатическую топологию феномена, кормить из рук хищника, полагая, что, будучи тронут бесхитростностью и безрассудством смельчака, зверёк уляжется у его ног и даже позволит почесать загривок. Имя твари – ВООБРАЖАЕМОЕ. Создав текст о том, как, думая о тексте, способном проникнуть в существенное Ничто́, - то, что было прежде упорядочено в психическом, онтическом, онтологическом, а, канув в Лету, не оставило по себе и почтовой открытки с новым адресом, - ты вынужден разводить руками, Гуссерль с досадой констатирует: «…мотивация хоть и пребывает в сознании, но не становится ясной, она остается незамеченной или незаметной («бессознательной»)".
 
Гуссерль не знает, кто же на самом деле, став калифом на час, верховодит сознанием. А нагромождение в тексте тематики, прагматики и дискурса доброй дюжины дисциплин, больше напоминает волхование, чем редукцию термина «бессознательное», которое Гуссерль не называет Ничто́ только по недоразумению.
 
Но воображаемое так и остаётся неприручённым. Прежде Брентано считал - ошибочно, как полагал Гуссерль, - что за длительное удерживание в сознании прошлого отвечает конструкт, который создаёт фантазия. Слабость этой концепции стала очевидной, когда фантазия Брентано стала выполнять противоречивые функции: 1) она репродуцировала ощущение прошедшего события в представление, которое, по сути, ни чем не отличалось от фантазии - отсюда временность не есть акт восприятия, а всего лишь опосредованное фантазирование; 2) она была актом, воспроизводящим отсутствующий предмет. Брентано противоречил себе, поскольку фантазия у него выступала и как способ воспроизведения восприятия, и как «сконструированный» этим восприятием временной объект. Путаницу было не устранить. Фантазия Брентано и строила, и была строительным материалом на стройке, на которую сама же и подрядилась. Взяв на поруки мысль учителя, - ученичество и дружба в философии, как предмет феноменологической педагогики, ещё только ждёт своего Коменского и Песталоцци, - Гуссерль различил продуктивную и репродуктивную фантазии. «Первая, изначально удерживает (anhaftend) восприятие, продуцируя распространение временных объектов (Zeitausbreitung), последняя - опять воспроизводит то, что уже было однажды продуцировано» (Husserl E. Zur Phänomenologie desinneren Zeitbewußtsein, a.a.O.S.409.)
 
Ясно, что, столкнувшись с логической неразберихой, Гуссерль заменил фантазию Брентано на ретенцию, т.е. сознание момента, который вот-вот миновал, только что был актуальным «теперь». Сойдя с подмостков сознания, ретенция терялась в кулисах. Гуссерль ввёл и другие понятия: пра-импрессию - то, что «теперь»; протенцию - то, что выходит на авансцену с ватагой актов, следующих за «теперь», как антиципация будущего на основе только что бывшего актуальным.
 
Прояснив механизм единства сознания, показав как феменология восприятия времени конституирует предметную сферу и саму субъектность, Гуссерль ни слова не говорит о субъекте сознания. И субъект этот противится изъятию у него суверенных прав на имперический опыт. Какими бы изощрёнными инструментами, швырнув ум на холодный хирургический стол, прозектор/феноменолог не пытался ампутировать естественную установку, голос вещей, услышанный чувственностью, которую так и не удаётся вывести за скобки, всё настойчивее даёт о себе знать.
 
Декларируя преодоление «фетишизма деятельности», Гуссерль лишь раскалывает «жизненный мир» (Lebenswelt) на конкретно-историческое (эмпирическое) бытие, что, как естественная установка (in der natürlichen Einstellung), заключалось им в скобки, и – чистое мышление, созерцание сущностей. Гуссерль предположил, что редукция поставит сознание на трансцендентально-феноменологическую позицию. Гуссерль «добился своего». Но, бросая ретроспективный взгляд на авансы, данные феноменологии, как «единственно правильному» пониманию сознания, - так, во всяком случае, Гуссерль заявлял, - следует трезво взглянуть на неутешительный итог.
 
Во-первых, Epochе́ (от греч. ἐποχή – остановка, прекращение, воздержание от суждения) так и осталось теоретическим постулатом, а феноменология не предложила механизма «воздерживания от суждений» (Urteilsenthaltung) с последующим «выведением из игры» (außer Aktion setzen), частичной или полной приостановкой, «заключением в скобки» (Einklammerung), «подвешиванием» (suspendieren) докс обыденного сознания, догматов науки и философии о мире, человеке и его сознании.
 
Во-вторых, феноменолог работает с мыслью, которая, - там, где от неё требуется стушеваться, разоблачиться, аннигилировать, - растёт как грибы после дождя. Как это возможно? Для начала признаем, что истина у Гуссерля самоочевидна и озабочена самораскрытием. А, пожелав заключить в эйдетическую Бастилию профанный словарь (булочника/аптекаря), истине требуется «опознание» её субъектом - именно как истины. Только, когда субъект проникнется «уверенностью», что сущности «усмотрены», а сознание очищено от естественной установки, дело истины в шляпе. Но Fronde кажет нос там, где её меньше всего ждут - в Epochе́. Ведь запрет на доксы/догмы приводит к обратному, когда редуцируемое не редуцируется, а удваивает своё наличествование. И речь идёт не о регрессе, навязчивом присутствии в сознании вытесненных травм, табуированных желаний или бессознательных импульсов. Речь об удвоении тезиса за счёт антитезиса, когда логическое отрицание в виде пропозиции с частицей «не» со-присутствует в мышлении с тем, что оно отрицает. И это соседство вытесняющего и вытесненного, этот contre force обеспечивает сознанию динамическое равновесие, не позволяя Epochе́ обрушить конструкцию. Ясно, что чистое созерцание/узрение утопия. Мысль амбивалентна и прибывает на демаркационной линии между бытием и ничто. А каботажное плавание между Сциллой (чистый субъект) и Харибдой (эмпирическое сознание) составляет своеобразие живого ума. Этот ум не удаётся выпестовать без того, чтобы, взяв перочинный нож, не источить карандаш до самого основания, т.е. заглушив тем самым неиссякаемый его источник – живую природную интуицию.
 
В-третьих, сам факт обращения позднего Гуссерля к Бергсону, говорит о поиске феноменологией выхода из тупика редукционизма. Жизненный мир (Lebenswelt) позднего Гуссерля во многом созвучен жизненному порыву французского философа с его потоком течения жизни, восходящем к идеям эманации у Плотина.
 
Таким образом, усмотрение сущности (Wesensschau) чистого сознания, его потока (Strom), наталкивается на со-присутствие редуцируемого и редукции, когда содержание акта и сам акт удерживаются представлением, где сознание, очищенное от естественной установки, предстаёт избавленным от пут, но сами путы (доксы/догмы) никуда не исчезают. Их воспроизводит репродуктивная фантазия, чтобы ум, желая знать себя таковым, всегда держал перед внутренним взором дело своих рук, - редуцируемое, редуцированное и сами акты эйдетической и трансцендентальной редукции. Ясно, что жертва и палач кукуют под одной крышей. А редукция, оголив акт, сорвав с него фиговый листок естественной установки, выделяет ему койко-место в памяти. Редуцированное, редуцируемое и акты со-положены, и если и различаются то только в-себе и для-себя.
 
Таким образом, сознание нельзя редуцировать без аберрации, приращения к сознанию работы и продукта редукции. Этот изъян феноменологии мы назвали «бритвой Гуссерля».
Ясно, что подобный эффект не отменяет Epochе́, выдвигая на первый план воображаемое, которое теперь уже подставляет плечо феноменологии Гуссерля уже тем, что не умножает сущности как это происходит в акте редукции.
 
В работе «Воображаемое» («L’Imaginaire») Сартр настаивает на четырёх локусах воображения: 1) образ, продуцируемый воображаемым, есть некое сознание, 2) налицо феномен квазинаблюдения, 3) объектом воображаемого выступает небытие, 4) спонтанность и необусловленность генерируют энергию образов. С помощью воображаемого философ латает прорехи бытия, когда отсутствие объекта там, где ему полагалось быть, восполняется продуцированием его эрзаца в сознании. «Этот акт, - пишет Сартр, - может принимать четыре и только четыре формы: он может полагать объект либо как несуществующий, либо как отсутствующий, либо как существующий в другом месте; он может также „нейтрализовать“ себя, то есть не полагать свой объект как существующий». (Сартр Ж.П. Воображаемое. Феноменологическая психология воображения. СПб.: Наука. 2001г., С. 302–303.)
 
В отличие от Гуссерля, разработавшего принцип беспредпосылочности, Сартр выуживал из мусорной корзины феноменологии всё, что туда заботливо отправлял учитель. Но спасти феноменологию не удалось. И естественные установки, извлечённые из бельевой корзины, он напрасно пытался выстирать и выгладить вновь, избавив сознание от гегелевского тоталитарного контроля, систематики, овеществления и огосударствления. Сартр пытался сделать немыслимое - подступиться к мышлению как острову свободы в океане абсурда. А, облачившись в накрахмаленную сорочку, его свобода пала от пули обывателя, изорвав свой штандарт о штыки интеллектуалов.