Виноградов Виталий. Остенсивная теория значения, или почему философия – лишь искусство

Информация
Год написания: 
2015
Систематизация и связи
Основания философии

“…Метафизик заблуждается, полагая, что

метафизические предложения нечто значат…

В действительности он ничего не высказывает,

а только нечто выражает как художник”

Рудольф Карнап

Философия – дисциплина с трудной судьбой. Студент гуманитарного университета беспечно прогуливает лекции, так и не поняв, о чем говорил тот бородатый дяденька-философ с кафедры. Среднего уровня менеджер, из давнего интереса доставший с полки отцовский томик Канта, уже через полчаса ставит его назад, запутавшись в паутине сложносочиненных предложений. Хозяйственная жена хулит своего супруга за то, что тот занимается бесполезным чтением, вместо того, чтобы починить покосившуюся полку в прихожей. Мало кто ценит философию.

Все эти люди, однажды столкнувшись с непривычной философской терминологией, встали в тупик.  Череда непонятных слов пролетела сквозь них, как гул дизельного двигателя в городском автобусе, не оставив за собой ничего, кроме легкого раздражения. И это правильно, ведь любая последовательность слов, лишенная значения, превращается в бессодержательный набор звуков. Значение – то, что помогает нам отделить осмысленное слово “самолет”, от бессмысленного вымышленного “куздра”, которое для неподготовленного человека, впервые открывшего книжку Канта, не очень-то отличается от слова “трансцендентность”. Именно с этой проблемы и стоило бы начать философу, прежде чем приступить к написанию очередного трактата.

Попытки решения

Но не все так просто. Стоит нам поразмыслить над тем, что такое значение, как мы сами попадаем в тупик – не так-то легко понять, что значит само это слово. “Значение” на поверку оказывается лишенным значения. Попытки решить данную проблему, определить этот термин входят в историю философии на волне “лингвистического поворота” и пронизывают красной нитью весь XX век.

Первыми достаточное внимание вопросу о значении  уделилили отцы семиотики, Соссюр и Пирс, а также Гуссель с Фреге. Для них значение еще дуалистично - это либо мысленный образ (Соссюр, Гуссерль) либо физический объект (Фреге, Пирс). Проблемы значения такое определение, конечно, решить не могло - значения самих “значений” - фраз “мысленный образ” и “физический объект” - оставалось неясным.

Витгенштейн стал по-немногу отходить от древнего дуализма, определив значение как употребление в рамках определенного событийного контекста. Значение выражений меняется в зависимости о конкретных обстоятельств их произнесения, от текущей языковой игры, утверждал он. На семинаре в университете “прочесть” – значит “быть способным обсуждать содержание текста”, в музыкальной школе – “воспроизвести на инструменте записи из партитуры”, в компьютерном классе – “принять информацию с  цифрового носителя”.

Эта линия была подхвачена представителями интенционализма, которые рассматривали значение, уже исключительно бихевиористски, без дуализма, в контексте определенной деятельности - намерения (интенции). Согласно Грайсу, значение –  это то, что человек подразумевает под своими словами, хочет, чтобы другие понимали под ними. Но объекты этих намерений в грайсовой теории могут быть выражены только с помощью языка, в связи с чем, совсем как в случае с первыми дуалистичными определениями, встает вопрос об их собственном значении. Это заводит нас в бесконечный круг переливания из пустого в порожнее,  содержания в котором – значения – никак не удается обнаружить.

На эту проблему обратил внимание Куайн, отметив, что под значением было бы лучше понимать вещи нелингвистические. Стимульное значение для него – те события, которые заставляют соглашаться с высказыванием. Этот подход привел его к знаменитому тезису о неопределенности перевода. На примере со словом “гавагай”, которое произносит туземец при появлении кролика, он показывает, что даже в случае выхода за рамки языка мы не можем однозначно интерпретировать значение. Мы все еще в тупике.

Выход из тупика

Но на наш скромный взгляд выход из него все же есть. И он заключается в остенсивных определениях. Куайн утверждал, что мы не можем понять, о чем конкретно говорит туземец, когда произносит слово “гавагай” в присутствии кролика – то ли о самом кролике, то ли о его части, то ли в общем о ситуации его появления.

Но все изменится, когда туземец покажет, о чем говорит. Согласно нашей теории, существует определенная группа действий участников коммуникации, присваивающая значение словам. Среди них, например, указание пальцем или другой частью тела, когда мы говорим о вещах, или сигнальные слова, вроде “вот!” и “это!”, когда речь идет о звуках. Стоит туземцу очертить пальцем, к примеру, ляжку кролика, как неопределенность исчезнет.

Тот же самый Куайн возразил бы, что даже в этом случае мы не сможем понять, на что указал туземец – на ляжку, часть ляжки или на некоторое ее состояние. Ответ краток: туземец показал то, что имеет в виду под своими словами на данный момент. Если ему нужно было бы указать на "часть ляжки" или "некоторые ее состояния", он бы это обязательно сделал, но при помощи уже другой последовательности жестов.

Таким образом, теория значения приобретает вполне конкретный вид:

Значение есть то, на что указывают

Там, где нет указания, не может идти речи и о значении, только лишь о потоке слов. До тех пор пока туземец не показал, о чем он говорит, из его уст текут пустые звуки.

Заметим, что тезис о неопределенности перевода все же состоятелен, но в несколько другом русле: если носитель языка не показал переводчику конкретных значений слов, последний интерпретирует их согласно тех значений, которые показал бы сам, исходя из наблюдения.

Философские “привидения”

Все это говорит о том, что любой текст, в том числе философский, сам по себе лишен значения, до тех пор, пока кто-нибудь не показал все входящие в него слова.

Показывал ли кто-либо значения таких выражений, как “субстанция”, “вещь в себе” или “единство противоречий”? Не думаю. Поэтому прав был Карнап, сказав, что “метафизик заблуждается”, полагая, что его построения нечто значат. Понятно так же, о чем хотел сказать Райл, выступая против "духа в машине" с утверждением, что нет никакого особого ментального опыта, а слово “сознание” означает лишь определенное поведение, свойственное человеку.

Ошибка, которую мы допускаем, говоря о подобных “неостенсивных” терминах,  сродни той, которую мы делаем, когда говорим о привидениях, как о загадочных неосязаемых существах, не замечая, что имеем в виду лишь картинки из фантастических журналов и кино, в которых только с этими приведениями и встречались.

Такая подмена понятий, когда мы говорим о картинках приведений, используя абсолютно непредназначенные для этого слова, приводит нас к глубочайшим грамматическим ошибкам. И если в случае с приведениями это не так критично, то в отдельных – приводит к полнейшему когнитивному диссонансу и абсолютной невозможности показать, о чем идет речь. Наиболее очевидный пример такой критичной подмены понятий – словосочетание “круглый квадрат”. В обыденной речи сочетание прилагательного и существительного применяется для обозначения свойств объекта, присущих всему ему целиком, но уж никак для такой взаимоисключающей комбинации, как “круглое” и “квадратное”. Тем не менее, фраза, в виду несовершенства грамматики, возможна и чисто формально выглядит правильно. Однако, внедряя ее в речь,  мы начинаем говорить о двух разных качествах теми средствами, которыми обычно говорим об одном. Продолжая аналогию значения с жидкостью в сосуде – подобные лингвистические действия равноценны попыткам налить воду в сито. Неудивительно, что фраза “круглый квадрат” приводит все наши когнитивные способности в ступор – мы назовем ее нелогичной и противоречивой, так и не сумев показать, что она значит.

Из подобных фраз, но в несколько более завуалированной форме, в основном и построен философский словарь. На этом основана и вся его загадочность и высокий “порог вхождения”. Но целеустремленный философ с должной долей терпения со временем, конечно, все же научится употреблять нелогичные комбинации слов, не впадая в пресловутый когнитивный диссонанс. Тем самым он приобретет способность говорить об очевидных вещах в новой терминологии и с легкостью выдавать непонятные большинству словосочетания, на поверку лишенные значения.

Остенсивный подход категорично меняет взгляд на многие дисцплины: логика становится сводом правил, по которым мы формируем словарные конструкции со значением и боремся с бессмысленными противоречиями; математика – набором символов, обозначающих определенные группы предметов и действий над ними; наука – словарем, наиболее детально описывающим окружающий мир. Ну а философия (а вместе с ней и теология – основа любой религии) – лишь искусством. Искусством формирования пустых словарных конструкций.

Итого

Избавившись от вышеупомянутых философских “приведений” и приняв остенсивную теорию значения, нам больше не нужно искать “атрибуты Бога”, выходить за грани видимого к “трансцендентному” и решать “трудную проблему сознания”. Нам нужно лишь наблюдать мир, преобразовывать его в меру наших весьма скромных сил и замечать, на что указывают те или иные слова. А если ни на что – просто слушать их и наслаждаться, как произведением любимого музыканта.